Как работа стала мерилом нашей ценности? Отрывок из книги об отношении к труду
В "Неработе. Почему мы говорим "стоп" Джош Коэн описывает четыре типа людей, которые перестают работать или делают это, слепо следуя правилам, — выгоревший, лентяй, мечтатель и пофигист. У них так или иначе пропал интерес к внешнему миру, они уходят в себя, отказываются от амбиций и не подстраиваются ни под чей распорядок, кроме собственного. Именно на их примере автор исследует удовольствие от бездействия и модели существования, которые сопротивляются "современной болезни изнурительной гиперактивности". В отрывке рассказано, как эта "болезнь" появилась.
Порицание, неизбежно сопутствующее апатии и усталости от себя, имеет долгую и почтенную историю. Текст Библии наводнен едкими выпадами в адрес неработающих. Говоря о человеческой склонности к чревоугодию, пьянству и лени, авторы Книги Притчей Соломоновых не раз предупреждают: пребывающих в праздности ждут бедность и ранняя могила. Во Втором послании к Фессалоникийцам апостол Павел заявляет: "Кто не хочет трудиться, тот и не ешь"21.
В основу западной трудовой морали, которая все еще господствует и в нашу эпоху повсеместной секуляризации, легла Библия. Характерное для монашеской культуры безвольное состояние, связанное с мучительными духовными сомнениями, средневековые богословы истолковывали как вялость тела и души, называя его acēdia22. Лень — не просто один из грехов, а начало греховности, поскольку она расшатывает внутреннюю дисциплину и бдительность, необходимые для сопротивления соблазну.
Однако, сколь бы суровой ни казалась такая мораль, она оставляет пространство для толкований. Настаивая на том, что мы должны работать, она не подразумевает, что работа занимает главное место в нашей жизни. Только в Новейшее время труд стал чем-то, что нужно не только выполнять, но еще и любить, расценивая его как божественный дар.
Немецкий социолог Макс Вебер скрупулезно прослеживает в своей книге "Протестантская этика и дух капитализма" (1905) историю преодоления "традиционной экономики", той экономической формации, где труд является скорее средством, чем целью. В прошлом задача труда, по мысли Вебера, состояла главным образом в обеспечении дохода, достаточного для того, чтобы "просто жить"23.
На современном Западе большинству людей трудно даже представить себе настолько свободное от двусмысленности и тревоги отношение к работе и доходу. Мы настолько сжились с мыслью, что горькие и сладкие плоды труда являются мерилом нашей ценности и значимости, что традиционалистское понимание труда как средства обеспечения базовых потребностей кажется нам атрибутом давно минувшей эпохи.
Внутри и за пределами моего кабинета люди, посвятившие свою жизнь МРТ-сканированию, запутанным финансовым инструментам, замысловатым дефинициям прав человека, рассказывают мне, что мечтают работать на ферме, укладывать кирпичи и раскладывать товары на полках магазинов. Они уверены в том, что, каким бы тяжелым и отупляющим ни был такой труд, после рабочего дня они возвращались бы домой и отдыхали с твердым осознанием выполненного долга. Однако такие радикальные перемены в жизни остаются в мире фантазий, причем не только по финансовым причинам. В представлении человека о самом себе работа приобрела привилегированную и обременительную роль, отнять которую у нее очень нелегко.
Блестящий анализ Вебера объясняет нам причины этого. Вебер показывает, как на протяжении трех столетий психология и культура укоренили современную трудовую этику в нашем Я. Различные движения протестантизма, возникшие в эпоху Реформации, придали светским понятиям труда и богатства новое духовное измерение. Ключевое слово в протестантской лексике — Beruf (призвание)24, именно оно превращает труд из прагматического средства в священную цель.
В значении слова "призвание" с его коннотациями таинственного голоса, обращающегося к Я изнутри, ясно различим фрейдовский призвук. Вдохновляющее Я-идеал и карающее Сверх-Я25 совместными усилиями призывают осажденное эго к исполнению призвания; они заставляют его стремиться к реализации своего потенциала и нести ответственность перед миром. Как только работа перестает быть необходимостью, навязанной извне, и превращается во внутреннее призвание, становится невозможно бросить ее в обход чувств ущербности и вины. Фраза Гордона Гекко "Обед — для слабаков"26 представляет собой логический итог возведения работы на пьедестал.
Придав работе сакральный характер, кальвинизм и другие протестантские движения привнесли в повседневную жизнь новый императив метода и цели. Одним из важнейших следствий этого стала соотнесенность рабочего времени с извлечением максимальной пользы. Вебер цитирует пуританского богослова Ричарда Бакстера, который предписывал своей пастве: "Дорожи своим временем и заботься всякий день больше о том, чтобы не терять время, чем о том, чтобы не потерять свое золото или серебро"27.
Дорожить временем — значит жестко контролировать свою повседневную жизнь и не отклоняться от главного пути ради случайных отвлечений, если те не приносят очевидной пользы и не обусловлены какой-либо целью. Вебер отмечает, что, по мнению Бакстера и его единомышленников, "не бездействие и наслаждение, а лишь деятельность [action] служит приумножению славы Господней согласно недвусмысленно выраженной воле Его"28.
Осмысленное действие — единственное средство от недуга расточительности и праздности. Капитализм, светский наследник этой этики, настолько успешно утвердил в нашей культуре господство труда, что перестал нуждаться в религиозном обосновании. В течение последних двух столетий эта идеология распространилась благодаря росту городов и развитию технологий, корпораций и культуры потребления.
Эти совершенно новые и чуждые силы негативно воздействовали на физическую и психическую жизнь человека. Суматоха и тревоги ускоренной, сверхстимулированной жизни промышленного города в эпоху Нового времени привели к мировой эпидемии нервного истощения, неврастении, если использовать термин, предложенный в 1869 году американским неврологом Джорджем Бирдом.
Неврастения проявилась в обширном распространении симптомов, к числу которых относились, по словам Бирда, "немощь всех функций, дурной аппетит, постоянная слабость в спине и позвоночнике, перемежающиеся невралгические боли, истерия, бессонница, ипохондрия, нежелание заниматься последовательным умственным трудом, сильные изматывающие приступы головной боли"29. В случае неврастении совокупность этих симптомов, будучи результатом нервного перенапряжения, вызванного неуправляемым потоком чувств, беспокойств и тревог, порожденных повседневной жизнью, не имеет органической основы.
Бросается в глаза аналогия между перечнем Бирда и реалиями современной жизни. Пищевые расстройства и недосыпание по-прежнему нарушают повседневное функционирование души и тела; в результате стремительного роста числа белых воротничков с их режимом сидячей работы широко распространились хронические заболевания позвоночника, новые формы повреждений опорно-двигательного аппарата и нервной системы (такие, например, как кистевой туннельный синдром). Мигрень и истощение тоже можно причислить к признакам неврастенической культуры. Теоретики посттруда Ник Срничек и Алекс Уильямс отмечают: "При неолиберализме обострился целый ряд психопатологий: стресс, тревожность, депрессия, синдром дефицита внимания становятся все более распространенными психологическими реакциями на окружающий мир"30. К перечню Бирда следует добавить спектр навязчивых влечений и зависимостей, характерных для эпохи интернета. Непрерывное обновление социальных сетей, неограниченный доступ к азартным играм, порнографии, лентам новостей, шопингу — все это давит на самые уязвимые, самые болезненные точки нашей внутренней жизни, вечно соблазняя обещанием преобразующей награды, но в итоге оставляя лишь чувство глубокого разочарования. Причины хронического нервного истощения меняются, симптоматика остается прежней.
Разумеется, гедонистическая культура потребления в наши дни выглядит совсем иначе, нежели ранний капитализм, нравственная суровость которого подкреплялась "аскетическим стремлением к бережливости" и презрением к роскоши. Потребительство же, напротив, превозносит радости, даруемые нам потворством собственным желаниям и расточительству. Однако между двумя этими подходами есть не только расхождения, но и преемственность. Взять, к примеру, времяпрепровождение в торговом центре, которое преподносится нам как бодрящее отдохновение от тягот труда. Не похоже ли оно скорее на продолжение труда, на размывание границы между работой и "свободным" временем? Когда я блуждаю под огромными белыми сводами торгового центра Westfield, крупнейшего в Европе храма потребления, я чувствую, что меня постепенно охватывают, вместо пьянящего порыва к приобретению товаров, безудержно нарастающие усталость и раздражительность и что я буквально задавлен немилосердным предписанием выполнить поставленные передо мной задачи. Погружаясь, словно зомби, в поток муравьев-потребителей и ощущая, как мой слух затопляет фонограмма Джастина Бибера, а в мои ладони врезаются ручки полиэтиленовых пакетов, я поражаюсь тому, насколько все это похоже на изматывающий труд.
Наши тела и умы загружены не только работой. Они подвержены воздействию культуры, которая каждое мгновение оценивает с точки зрения потенциальных производства и потребления. Не случайно в лайфстайл-рубриках журналов так много места уделено расстройствам сна. Как пишет теоретик культуры Джонатан Крэри в своей острозлободневной книге "24/7" (2013), сон — единственное состояние, в котором нас невозможно заставить работать. Понятно, почему корпорации и военные ведомства, заинтересованные в поисках способов минимизации этой человеческой потребности, с готовностью финансируют соответствующие исследования.
Принцип инерции утвердил невозможность вечного движения в качестве закона природы. Знание об этом законе зашифровано глубоко в нашей биологии и психологии. Однако, судя по всему, не менее глубоко в нас сидит стремление его оспорить, желание настоять на своем праве не останавливаться против своей воли. Эти взаимоисключающие импульсы создают неустранимый раскол в нашей психике. Мы мечтаем строить, расширять, завоевывать, устанавливать господство над все более обширными землями и все большим числом людей; но за этим героическим стремлением таится желание забраться в кровать и не вылезать оттуда.