Больше трудись, меньше живи: почему сокращение рабочего дня остаётся мечтой
***
Дэвид Харви. Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений. М: Изд. дом Высшей школы экономики, 2021
В ХХ веке человечество мечтало об освобождении от необходимости: Джон Кейнс предсказывал сокращение рабочего дня до нескольких часов, коммунисты обещали отмену принудительного труда и радость творческого досуга. Даже непритязательный «буржуазный» идеал предполагал размеренную, спокойную жизнь — с домашним хозяйством, рыбалкой, посиделками в баре, пикниками и выходными в торговых центрах. Критика общества потребления также подразумевала, что у людей появилось достаточно времени и средств, чтобы растрачивать их на интенсивный досуг.
Более того — в общем подобные предсказания сбылись. Сокращение занятости в промышленности и сельском хозяйстве, при растущем разнообразии товаров, недвусмысленно отражает рост производительности труда. Интернет-сервисы, мобильные телефоны, транспорт — всё это позволяет быстрее решать бытовые задачи. Но почему-то у нас остаётся всё меньше и меньше времени, чтобы насладиться благами «общества потребления».
Рабочий день не просто не сокращается, а становится ненормированным, проникает в ранее гарантированную зону досуга. Будь то необходимость оставаться после работы (или брать задачи на дом), либо требование постоянно «быть на связи», либо необходимость постоянно самостоятельно переучиваться (чтобы поспеть за меняющимся рынком труда), либо «гибкий» график (естественно, подстроенный под работодателя и часы «пиковой» нагрузки). Темп жизни, особенно в богатых крупных городах, выкручивается на максимум — и явно не потому, что счастливые жители хотят за день посетить больше ресторанов или художественных выставок. Неудивительно, что простое «ничегонеделание» или полноценный сон становятся идеалом отдыха.
Но если материальное производство налажено, а граждане мечтают о передышках и здоровом сне — то какая сила давит на педаль газа? Кому требуется всё быстрее и больше расширяться, даже во вред потреблению и простому человеческому здоровью (разнообразные болезни, вызванные стрессом и недостатком отдыха, стали бичом развитого мира — что уж говорить про такие тонкие вещи, как зависящий от возраста и обстоятельств биоритм)?
Виновника определить несложно: деньги. Точнее, капитал. В век господства финансов и спекуляций живой работник вынужден соперничать в прибыльности с мгновенной куплей-продажей акций, совершаемой уже даже не нажатием одной кнопки, а компьютерной программой. Если среднее время владения акцией в США с нескольких лет (адекватный срок для инвестиций в производство) к 2011 году упал до 22 секунд — неудивительно, что попытка капитала угнаться за прибылью доводит живых людей до предела. Когда-то стремление «выжать» из рабочего по максимуму уравновешивалось пенсиями — гарантией, что однажды тебя оставят в покое. Отныне беспрецедентно изобильная экономика не может предоставить людям даже этого: вместо условных 30−35 лет мы должны готовиться к 40, 50 и даже 60-летней «потогонке», освобождает от которой лишь смерть! Даже больничный доступен всё реже…
Хотя сегодня проблема достигла абсурдных масштабов, она не является новой. Британский социолог и радикальный географ Дэвид Харви в книге «Состояние постмодерна» доказывает, что капитализм не раз проходил через резкое «пространственно-временное сжатие», то есть такую перестройку общества, которая позволяла ускорить оборот капитала и увеличить прибыль. Расстояния уменьшаются и за счёт развития технологий, и за счёт реального перемещения компаний в крупные города и «кластеры». Представление о «нормальной» скорости процессов, в том числе трудовых, изменяется, и вместо стратегий развития на многие годы управленцы пытаются обеспечить максимальную прибыль здесь и сейчас — ориентируясь на более «прибыльные» инструменты, вроде кредитов, страховок, спекуляций, перепродаж или слияний.
Стоит отметить две особенности «сжатия». Во-первых, новая организация пространства и ускорение темпов деятельности сопряжены с усилением контроля за трудом. Харви отмечает, что заставлять каждое новое поколение наёмных рабочих качественно и на пределе сил «работать на дядю» — задача нетривиальная, требующая сочетания репрессий, привычек, уступок, кооперации и т. д. не только на конкретной фирме, но и в обществе в целом. Фредерик Тейлор в Великобритании предлагал разбить работу на отдельные операции, за выполнением которых должны были следить надзиратели — но, как отмечал британский левый активист Пол Мейсон, натолкнулся на активное сопротивление рабочих, особенно квалифицированных. Генри Форд, желавший регулировать не только процесс производства, но и потребление (для чего даже рассылал соцработников по домам рабочих!), вынужденно сделал ставку на бесправных мигрантов, но и те не помогли остановить текучку кадров на «передовых» заводах. В общем-то, только кейнсианская политика государства, мировая война и активные торги с профсоюзами позволили Западу к 1950-м годам более-менее масштабно внедрить «фордизм».
Развитие коммуникаций и транспорта к 1980-м годам позволило капиталу организовать производство по принципу «разделяй и властвуй». Так, вместо крупных заводов стали создавать сети «аутсорсинга» (делегирования работы) — сети мелких предприятий, базировавшихся в менее развитых районах и зачастую имевших архаичное внутренне устройство: племенные, семейные, мафиозные иерархии и управление. Харви отмечает, что речь здесь необязательно идёт о продуктивности — скорее об устранении организованного сопротивления рабочих. Экономистка Мариана Маццукато добавила бы, что важно и перекладывание рисков на отдельных работников (как в неполной занятости у Uber) и мелкий бизнес.
Менее очевидно вытекающее из книги предположение, что, как капитал может уживаться с разнообразием локальной организации производства, также он может уживаться и с разнообразными локальными общественными движениями — за автономию, за права меньшинств и пр. Харви утверждает, что даже в лучшие свои дни рабочее движение не слишком преуспело в контроле над пространством и координацией распределённых точек сопротивления: забастовка на крупном заводе или в городе работала, но, например, обеспечение поддержки регионов становилось проблемой. Исторически буржуазия более эффективно собирала региональные и международные коалиции. Интересно замечание, что попытки низов организовать аналогичную глобальную координацию с какого-то момента стали клеймить как «национальное предательство», «службу на Запад/Китай/СССР» и т. п. Однако всякая локальная победа по определению не может бросить вызов общему уровню — государству, капиталу, денежной системе — и потому должна мириться с существующей организацией пространства, времени, системой ценности (стоимости).
Идея, что капитал может в любой момент «уехать» из страны, также стала важным оружием против требований граждан и рабочих. Харви предполагает, что мобильность капитала целенаправленно преувеличивают, но однозначных данных не приводит. Компании, конечно, не способны переезжать без заметных издержек. Они могут направить очередную волну прибыли на открытие филиала в другой стране — но, если верить статистике Маццукато о мизерных вложениях капитала в какое-либо расширение, такие резкие перемены могут оказаться затруднительными. Аналитик Ручир Шарма рассуждает о миграции инвестиций — однако, и по версии Шармы, и по версии Маццукато, инвестиции итак слишком непостоянны, так как гонятся не за развитием, а за спекулятивной прибылью. В общем, мобильность капитала в целом задаётся финансовым его сектором (даже услуги привязаны к территории и клиентам), значение которого сегодня максимально проблематично.
Здесь Харви вскользь затрагивает проблему ценности. Капитализм заместил потребительную (индивидуальную, бытовую) стоимость вещей их универсальной меновой стоимостью (связанной с затратой абстрактного труда). Меновая стоимость стала выражаться в деньгах. Однако «деньги» приобретают множество форм: государственные купюры, кредиты разных банков, записи в тех или иных учётных книгах. Как показывал Уле Бьерг, гарантии государства и разнообразные банковские механизмы стараются сгладить эту разницу, но в период кризиса оказывается крайне важно — имеешь ли ты на руках наличку или, допустим, кредитную расписку от обанкротившегося банка! Харви же рисует ещё более хаотичную картину: постоянные изменения курсов валют и инфляция вообще не позволяют нам понять, что и сколько «стоит», и адекватно ли выражена ценность в данных деньгах. Это открывает большое пространство для спекуляций тем, кто контролирует выпуск тех или иных денег (Берг рассматривал кредиты именно как держащиеся на подобной неопределённости частные деньги).
Если верить Полу Мейсону, то схожие проблемы характерны и для более материальных товаров и услуг — мы ещё как-то можем прикинуть стоимость резины, из которой сделаны кроссовки, но можем только поверить в предполагаемые затраты компании на дизайн, рекламу, инновации и пр. Мэйсон предполагает, что устранение этих спекуляций и неопределённостей может привести к тому, что стоимость ряда базовых товаров и благ окажется почти нулевой, что вызовет каскадное падение стоимости других, зависящих от базовых, товаров, и т. д. Более очевидный вывод делает Маццукато: по крайней мере финансовый сектор и интернет-платформы до абсурдного завышают «стоимость» и полезность их посреднических услуг и вместо повышения производительности становятся паразитами на теле реального производства.
Вторая особенность «сжатия» — оно требует обесценивания или прямого уничтожения старых активов. Пожалуй, ярче всего это показано в исследовании Ручира Шармы закономерностей развития в мире после 1950-х годов: после триумфа неолиберализма (который как раз обсуждает Харви) периоды экономического роста в конкретной стране могли быть только очень короткими, причём чаще всего пузырями. А главное — чтобы запустить новый цикл роста (и привлечения инвестиций, реальных или спекулятивных), странам требовалось сперва уничтожить предыдущие достижения, вроде уровня жизни, защищённости труда, социализма или даже конкретных развитых секторов экономики, — дабы конкурировать с другими странами через демпинг и меньшие требования к капиталу! Вслед за Харви современный специалист по рынку труда Дэниел Сасскинд отмечает, что мировая рабочая сила явно делится на квалифицированное меньшинство и маргинализуемое большинство. В этом случае «дэмпинг» (создающий дешёвых маргинальных рабочих) с каждым разом должен быть всё сильнее!
Харви утверждает, что такой абсурд объясняется родовой проблемой капитала — перепроизводством. Даже если большинство работников оказывается занято перераспределением (или «бредовой работой» по Дэвиду Грэберу), растущее неравенство не может не усиливать дисбаланс между недостаточным потреблением и всё-таки растущей производительностью. Вместо того, чтобы волевым решением заселить миллионы бездомных в миллионы отсроченных на «пузыре», но не продающихся квартир, — капитализм лучше всё снесёт и начнёт сначала. Описанная же Шармой миграция денег из страны в страну, как и ряд приводимых Харви примеров, являются попыткой «размазать» нарастающий кризис перепроизводства по пространству и времени.
Харви показывает, что подобные тенденции в капитализме фиксировались ещё Марксом — и периодически подрывали веру в бескризисное государственное управление, свободный рынок или иные «разумные» утопии. Однако «сжатие» в 1970-е годы благодаря наложению многих технологических, экономических и политических факторов было особенно шокирующим и болезненным. Краткий взлёт популярности постмодернизма, по Харви, был ответом на этот шок.
Впрочем, автор доказывает, что подобные крайности неизбежно вызывают в обществе и власти противодействие. Например, ощущение потери стабильности и угрозы непонятных глобальных сил вызывает усиленный поиск локальной идентичности (в основном — в виде создания мифических «традиций»), надежды на сильную власть или волевого вождя. Парадоксальным образом, доступность капиталу любого уголка Земли не нивелирует локальные различия, а лишь подчёркивает их: капиталист может выбрать, какая «местная специфика» ему больше подходит. Правда, на следующем шаге все «специфики», желая привлечь инвестиции, начинают копировать один самый удачный опыт…
Можно сказать, что Харви недооценивает новизну финансового неолиберального капитализма, правящего балом после 1970-х годов. Скорее автор отрицает однозначную победу капитала (или дезинтеграции, как считали постмодернисты), вводя перегибы современности в контекст извечных противоречий капитала, порождающих силы, тянущие мир в противоположных направлениях, но пока что ещё не разорвавшие его на части. В книге мало сказано про возможную позитивную программу протестных движений — кроме идеи, что без организации на глобальном уровне они не смогут использовать созданные капиталом инструменты коммуникаций и реорганизации пространства-времени.
Внимание к локальностям и идентичностям подняло проблему различных видов угнетения, игнорировавшихся старыми левыми движениями. Однако разнообразным угнетаемым требуется всё же более классическая и широкая база для объединения, приверженность более модернистскому проекту. Харви призывает расширить и углубить марксистский подход, включить в него проблемы пространственной организации капитала, дополнить универсальные представления об эксплуатации местными особенностями угнетения. К сожалению, через несколько десятилетий авторы вроде Бруно Латура могут скорее лишь более чётко и подробно обосновать это требование, чем предложить новый общий проект или показать успехи в глобальной организации.
Тем не менее анализ Харви на удивление хорошо прошёл проверку временем — и даже «оброс мясом». Многие упомянутые в книге аспекты в ближайшие годы оказались подробнейше раскрыты другими авторами. «Состояние постмодерна», даже после спада интереса к номинальному предмету книги, хорошо систематизирует и связывает друг с другом тенденции, которые расцветают сегодня. Косвенно она обращает внимание и на возможные связующие темы современного протеста: определение ценности (и проблема мнимой производительности финансов или «бредовой работы»), борьба за распоряжение собственным временем, землей (например, в виде сверхдоходов с ренты в центре больших городов — не стоит ли пустить её на что-то вроде безусловного базового дохода) и темпом жизни. В конце концов, ни демократия, ни коммунизм, ни прямое участие масс в управлении, на даже либеральное «саморазвитие» невозможны, если капитал выжимает из народа последние силы, запрещая любое «лишнее», не производящее «прибыль» движение.