Почему капитализм нужно спасать, даже если его не спасти?

Хайнц Д. Курц. Краткая история экономической мысли. М: Изд-во Института Гайдара, 2020

Наука всегда претендует на объективность и потому на жёсткое направление нашей жизни. Как бы сильны ни были человеческие мнения и желания, они должны уступить научным фактам: попробовать нарушить установленные границы «возможного» может только безумец, обречённый на гибель. И если открытие новых законов природы скорее развязывает человечеству руки, позволяет изменять мир под себя (хотя мрачные прогнозы экологов сегодня стали затратной, больной темой), то с социальными науками всё не так просто.

Экономика берётся определять основу нашей каждодневной жизни: выживание, развитие, работу, даже досуг — поскольку услуги и развлечения также следуют экономической выгоде. От экономики зависит, какие изобретения будут востребованы, каким путём пойдёт искусство и, косвенно, даже тенденции в философии с моралью. Так, при капитализме всё должно приносить прибыль: особо упорный авангардистский художник, конечно, может работать «в стол» или для небольшой аудитории, но ресурсы общества (деньги, реклама, освещение в СМИ) окажутся для него недоступны.

Если хозяйство рухнет, то оно погребёт под собой все сферы жизни. Потому законы, выводимые экономистами, обладают особой важностью. Может, мы и хотели бы добиться материального равенства или дать людям много свободного времени для творчества — но если это приведёт к упадку хозяйства, замедлению роста, бегству капитала, то наши утопии обернутся адом. Не это ли ставится в упрёк коммунистам и даже умеренным левым, требующим перераспределения или государственного контроля за экономикой?

К сожалению, точность экономической науки не соответствует судьбоносности возложенных на неё задач. Но ещё хуже, если в такой рискованной ситуации экономисты предпочитают умалчивать о спорных и неопределённых моментах, настаивая на своей объективности и истинности, чтобы продавить кажущиеся им правильными решения. Если они прибегают к упрощениям ради популярности или работают на частные интересы, прикрываясь движением к общему благу. Конечно, люди должны идти на риск и принимать хоть какое-то, пусть не гарантированное, решение. Но нужно, чтобы этот риск был осознанным. И, не менее важно, чтобы люди могли рассмотреть все возможные альтернативы, с их плюсами и минусами, а не подчинялись «объективной», «единственно правильной», «научной» линии.

Так, что говорит нам экономическая наука сегодня, и в чём её спорные моменты, требующие волевого решения (в идеале — демократического)? Является ли капитализм чем-то монолитным и бесспорным, или на повестке дня находится более социальное, равное, подконтрольное демократии устройство? Работают ли свободные рынки, или это — лишь деструктивный миф на службе богатых? Разобраться в этих вопросах поможет книга австрийского экономиста Хайнца Курца «Краткая история экономической мысли». В ней автор пытается доступным языком изложить основные тенденции западной экономической мысли, влиятельные теории и ключевые спорные моменты — от античности и к началу XXI века.

Бросается в глаза живучесть идеи стремящегося к равновесию (саморегулирующегося) свободного рынка, сохраняющей влияние даже сегодня, вопреки вопиющим кризисам и финансовым пузырям. Тем удивительнее, что оформилась она довольно поздно — в маржинализме XIX века. Как замечает Курц, популярности этой теории способствовала её простота, лёгкость в изучении, внешняя математическая стройность при возможности использовать наглядные диаграммы. К тому же, Альфред Маршалл стал подавать маржинализм как развитие классической политэкономии — что, похоже, привело к упрощённому пониманию классиков вроде Адама Смита. Обманчивая удобность моделей «усреднённого» и «рационального» индивида сделала их востребованными в других областях знания.

Проблема в том, что тезис о равновесии рынка держался больше на вере, чем на научном исследовании. Маржинализм предполагал переход от «описательной» экономики к «экспериментальной». Но не в смысле социального творчества, а в смысле умственных математических конструкций, в которые вносились локальные изменения (например, представим себе два идеальных рынка, отличающихся только количеством рабочей силы — как они будут функционировать?). Сам Маршалл исповедовал анализ частичного равновесия: отдельные рынки, независимые друг от друга, при условии неизменности многих параметров, идеальной конкуренции, полном использовании ресурсов и т. п. С течением времени, с развитием описательной экономики и под давлением критики эти «допущения» становились всё более жёсткими (особенно если применять их не к отдельному рынку в краткосрочной перспективе) — пока исправленные модели, предложенные в 1970-х годах Жераром Дебрё и другими не стали совсем неприменимыми.

Критика маржинализма (и, шире, саморегулирующегося рынка) строилась на описании связей между как бы изолированными факторами и силами (например, падение заработной платы вызывает падение спроса на товарных рынках), учёте неравенства участников рынка (в способности влиять на цены или в информированности), возможности их сговора, значении прошлого опыта и распространённых ожиданий от будущего и т. п. То есть другие направления мысли склонялись к сложным моделям, не стремящимся к какому-то «равновесию», а постоянно изменяющимся в борьбе интересов разных классов, групп и частных лиц.

Характерно, что классическая политэкономия начинала как раз с признания асимметрии в экономической и политической силе разных классов, сложных взаимных зависимостей и, что особенно важно, непредвиденных последствий как бы рациональной борьбы групп на рынках. Так, уже Смит видел проблему в шаткости позиции рабочих при капитализме: большая численность мешает их эффективной самоорганизации, устанавливаемые правящим классом законы мешают стачкам, отсутствие накоплений не позволяет работникам надолго уходить с рынка (сегодня, когда капиталист может не просто перестать инвестировать, но и легко перевести активы в другую страну — это особенно несправедливо). Соответственно, экономист, ассоциирующийся с «невидимой рукой рынка» (в примитивном, «маржиналистском» понимании) отводил государству большую роль в исправлении негативных эффектов рынка и, например, ограничении банков для пресечения спекуляций.

Аналогично, Маркс описывал капиталистические циклы воспроизводства именно чтобы показать, что капитал не может выдерживать необходимые для бескризисного развития пропорции. При этом восстановление не обязательно достигает тех же уровней — в первую очередь, из-за тенденции нормы прибыли к понижению (вследствие механизации и уменьшения доли переменного капитала, т. е. зарплат и эксплуатируемой рабочей силы). Курц указывает, что в этом вопросе логика Маркса не выдержала проверку временем: и потому, что обнаружилась связь между ценой рабочей силы и ценой постоянного капитала, и вследствие почему-то не упомянутых автором, но описанных в «Капитале» контртенденций (по мнению некоторых экономистов, в постиндустриальной экономике больше не работающих).

Читайте также: Деньги не зарабатывают — их берут: как властолюбие в XXI веке убило труд

Впрочем, в промышленности развитых стран норма прибыли, действительно, упала: достаточно вспомнить кризис государств всеобщего состояния в 1970-х. Более сложную, но схожую в выводах картину рисует специалист по рынку труда Дэниел Сасскинд, выделяющий несколько сменявшихся видов автоматизации, последний из которых нивелирует позитивные эффекты для рабочих и заставляет капиталистов усиливать эксплуатацию низкоквалифицированного труда ради поддержания прибыли.

Влиятельные в ХХ веке кейнсианцы и посткейнсианцы исходили уже из моделей, по духу близких Марксу. Рынок не стремится к равновесию, на нём идёт изменчивая, не всегда рациональная игра или борьба частных интересов, опирающихся на прошлый опыт и пытающихся предсказать будущее. Рано или поздно противодействие образует порочный круг, рушащий экономику. По сути, кейнсианцы считают задачей государства предотвращать образование порочного круга и, если он всё-таки складывается, пытаться его разорвать. Можно провести аналогию со Смитом: рынок большую часть времени довольно эффективен, но постепенно загоняет себя в тупик, и нужна внешняя сила (государство или гражданское общество), которая будет его поправлять и спасать.

Икона неолиберализма Милтон Фридман и создатель параллельной кейнсианству школы Михаил Калецкий с разных позиций заметили, что участники рынка быстро сообразят, как действует государство (а формирование у инвесторов нужных представлений о будущем — важная задача по Кейнсу), и попытаются использовать его политику в своих интересах. Фридман обвинял рабочих в том, что они требуют слишком высокую зарплату, зная, что государство будет поддерживать рост цен — в итоге реальная зарплата растёт быстрее, чем хочется кейнсианцам. Калецкий утверждал, что в высшей точке кейнсианского цикла труд становится так силён, что капиталисты организуют сопротивление (по сути — коллективный саботаж), рушащее систему. Как недавно описывал главный стратег «Морган Стэнли» Ручир Шарма, в этот момент капиталисты (национальные — в первую очередь) бегут с тонущего корабля и возвращаются, только когда страна каким-то неясным способом восстановится. Кейнс всё-таки рассматривал закрытую систему, из которой капитал не может навсегда эмигрировать, и которая не может не восстановиться. В глобалистких же реалиях Шармы восстановление может вообще никогда не произойти!

Альтернативы кейнсианским попыткам восстановления — это Советский Союз, вырвавшийся из позиции зависимой страны и начавший нерыночное развитие. Или «Азиатские тигры» — конечно, опиравшиеся на бегущий от западного рабочего класса мировой капитал, но решавшие проблему бунта местных капиталистов (в «верхней точке» цикла по Калецкому) насилием: диктатурой военных или компартии.

В общем, экономика конца ХХ века неожиданно соединяется с марксистской классовой борьбой как двигателем истории: экономические проблемы в итоге решаются политически, солидарным действием, даже насилием (в виде антинародного переворота или, наоборот, насильственного контроля за капиталистами — от военной диктатуры до «цивилизованного» судебного преследования).

Отсюда рождается фундаментальный вопрос. Если и при свободном рынке, и при государственном вмешательстве усилиями капиталистов экономика в итоге приходит к коллапсу, причём капиталисты сбегают с деньгами, а «расхлёбывать» всё приходится ввергнутым в средневековье гражданам и авторитарным правительствам — в каком конкретно смысле капитализм не стремится к гибели, поддерживает себя «вопреки» прогнозам критиков? Некоторые вполне либеральные авторы рассматривали капиталистическую историю как череду успешных «трансформаций», когда капитал «адаптировался», находя новые формы организации общества, превращал в товар новые сферы жизни и т. д. Можно ли это сводить к саморегуляции рынка? Или мы имеем дело с попыткой обществ выживать в условиях, когда мировой капитал набирает силу и раз за разом возвращает утраченные позиции и покинутые регионы? Так ли далеко от истины определение капиталиста как паразита?

Капитализм можно было охранять ради прогресса, поддерживаемого сетями борющихся предпринимателей, которых в предыдущие века не могли адекватно заменить ни лишённые вычислительных систем бюрократы, ни необразованные народные массы (впрочем, наиболее эффективной оказывалась сцепка капитала с государством, а не свободный рынок). Но если сегодня капитал растерял свою способность к инновациям, производству, ушёл в спекуляции и вредную растрату ресурсов — да и достигнутый технический уровень уже позволяет обеспечить человечеству достойный уровень жизни — стоит ли так за него цепляться? Следуя догадке кейнсианцев о том, что рынок постоянно меняется и развивается (а не движется по заданному кругу) — можно предположить, что рынок зашёл в тупик, и его положительный ресурс исчерпан. Тем более что достижения частного капитала в плане развития культуры, обеспечения «нерыночных» ценностей и экологии, выдвигающихся сегодня на первый план, уже не столь впечатляющи.

Автору недостаёт соотнесения теорий с историческим контекстом: буржуазные революции, бум промышленности, выдвижение финансового капитала и т. п. Курц периодически вспоминает про эти связи, но лишь мельком. Возможно, изменения в теории связаны не только с простым накоплением знаний, но и с ростом (а возможно, что закатом или перерождением) самого капитализма? Видно, например, что многие концепции исходили из особенностей промышленного производства.

Книга заканчивается замечанием, что живущие сейчас экономисты не обязательно правы, а умершие — не обязательно ошибались. Можно добавить, что жизнь (весьма проблематичная!) капитализма аж на протяжении нескольких веков не доказывает его непогрешимости или способности справиться с любой проблемой: даже не считая будущих вызовов, ни капитализм, ни его теория не вышли без серьёзных ранений из битвы со старыми проблемами. Сейчас, когда и свободный рынок, и кейнсианское государство, и авторитарные режимы показали свою неспособность достичь долгосрочной стабильности, сдержать неравенство и спекуляции, обеспечить рядовым гражданам уверенность в завтрашнем дне — пришло самое время присмотреться к накопившимся за века системным проблемам. И книга Курца в этом — хороший помощник.