Георгий Краснянский: «Реструктуризацию угольной промышленности России следует изучать в профильных вузах»

Сегодня мало кто помнит, что именно забастовки горняков обрушили Советский Союз. Конечно, причины краха социалистической системы лежали много глубже, но ситуация в угольной отрасли стала индикатором сильнейшего экономического кризиса, переходящего в политический. Сплоченный многочисленный класс шахтеров стал в конце 1980-х годов одной из самых серьезных политических сил. Двенадцатого июля 1989 года в Междуреченске на шахте им. Шевякова состоялась первая забастовка, которая быстро разрослась по всей стране. Спустя 28 лет едва ли кто-то в России, кроме занятых непосредственно в отрасли, сможет рассказать о положении дел у шахтеров. Отрасль полностью сошла с политической сцены, сделалась частной и прибыльной. Реструктуризация угольной промышленности стала одной из самых ярких экономических страниц новой России. И этот опыт, безусловно, может быть использован при проведении дальнейших структурных преобразований нашей экономики. О рабском труде шахтеров Системный кризис в угольной отрасли начался еще в 1970-е годы. Он выразился в старении активной части основных фондов. Тогда уже более половины шахт имели возраст, превышающий 40 лет. Это как старость у человека. К тому же более половины предприятий угольной промышленности работали в сложных горно-геологических условиях, на некондиционных, так называемых маломощных пластах, для которых непригодна современная технология, — ни в одной развитой стране мира их отработкой не занимаются. В начале 1990-х к этому добавилась ухудшающаяся макроэкономическая конъюнктура. В конце 1980-х я работал директором по экономике в «Лисичанскугле» на Украине. Прошел там шахтерскую забастовку. Наше объединение — это добыча 3,62 млн т угля в год, 36 000 работников, восемь шахт, две обогатительные фабрики, шахтостроительное управление, шахтопроходческое управление, управление по монтажу-демонтажу горно-шахтного оборудования, автобаза. Подчеркну, это монументальное хозяйство давало всего лишь 3,62 т в год, потому что мы работали пласты по 70–80 см. Фактически это был рабский труд на глубине 800 м при температуре 36–37 градусов. Работали, что называется, в трусах. Сейчас «Лисичанскуголь» закрыт. Для сравнения: на нашем нынешнем предприятии ЗАО «Шахта Беловская» один из участков — разрез «Караканский-Западный» — добывает 4,2 млн т угля, а работает на нем всего 630 человек. 36 000 против 630, которые к тому же добывают больше, чем все объединение «Лисичанскуголь». Такой рост производительности труда был бы невозможен без полномасштабной реструктуризации угольной отрасли, на которую, однако, власть решилась не сразу. О свободных ценах на уголь и коллапсе энергетики В 1991 году были отпущены цены на все виды промышленной продукции, кроме угольной. Традиционно уголь в нашей экономике занимает место замыкающего вида энергоресурсов. То есть когда не хватает газа, нефти, мазута, продуктов нефтепереработки, тогда обращаются к углю. Правительство опасалось отпускать в свободное плавание цены на уголь, потому что это могло вернуться по межотраслевой модели удорожанием в 17 рублей на каждый рубль. А раз так, то нужно держать цены. Это привело к резкому увеличению дотаций. Ведь товарно-материальные ценности, электроэнергия — все вокруг дорожало, соответственно, росли дотации угольной промышленности. Долго так продолжаться не могло. В 1992–1993 годах объем дотаций составлял $5–6 млрд. Дальнейшее финансирование отрасли из бюджета было не только контрпродуктивно, но и невозможно, потому что баррель стоил в 1993 году $17 и нефть продолжала дешеветь. На тот момент я уже был первым вице-президентом ГП «Росуголь» и отвечал за финансово-экономический блок. И вот с 1 июля 1993 года цены на уголь были наконец отпущены. Но не сразу. Когда мы стали изучать ситуацию в энергодефицитных регионах Дальнего Востока и Восточной Сибири, то поняли, что цены следует поднять в 17 раз, настолько отрасль отстала от новой экономики. Это вызвало бы коллапс в энергетике, поэтому мы решили двигаться поэтапно, увеличив цены на старте в среднем в шесть раз. Чтобы не допустить коллапса, мы разработали механизм адаптации предприятий к рыночным условиям. В зависимости от горно-геологических условий, качества угля, уровня рыночных цен шахты могли рассчитывать на гибкую систему государственной поддержки. Если раньше поддерживались все предприятия угольной промышленности, то теперь мы решили выяснить, насколько цена покрывает необходимые издержки. Прибыльных предприятий оказалось порядка 6,3%. Во вторую группу были выделены перспективные объединения, которым необходима государственная поддержка для финансирования капитальных вложений (около 6,6%). Объединения, которым была нужна господдержка для финансирования капитальных вложений и реализации тарифного соглашения, то есть обязательств государства перед работниками, составляли 26,8%. В четвертую, самую многочисленную группу (60,3%) вошли объединения, которым была необходима господдержка буквально во всем, это были «гири» отрасли. О закрытии нежизнеспособных предприятий и моногородах Само слово «реструктуризация» пришло вместе с нашими советниками из Всемирного банка и Международного валютного фонда. Смысл был прост: предприятия, которые не готовы к жизни в конкурентных условиях, должны быть закрыты. А перспективные объединения, жизнеспособные, которые добывают востребованные марки угля, коксующиеся или энергетические, и тем не менее испытывают временные трудности, должны быть санированы и подготовлены для участия в рынке. К началу реструктуризации больше половины вовлеченных в отработку запасов угля вообще не соответствовало мировым кондициям качества, мощности и условиям залегания. В советской модели было принято добывать максимально возможное количество угля. Экономика была очень энергоемкая, и уголь нужен был любой ценой. Мы же пришли к пониманию, что уголь любой ценой не нужен. Во-первых, невозможно обеспечить эту цену, во-вторых, нет потребности в таких объемах, и в-третьих, должны работать только те шахты, которые могут выжить в условиях само­окупаемости. Только 10–15% отечественных шахт по своему технико-экономическому уровню были близки к европейским стандартам. Более половины горно-шахтного и горнотранспортного оборудования вообще исчерпало свой проектный ресурс. Высоким был уровень травматизма. Мы теряли одного человека на 700 000 т добычи каждый год. В то же время кризис в отрасли тяжело сказался на состоянии социальной сферы шахтерских городов, поселков. Как правило, это монопромышленные города. Задержки по выплате заработной платы сказывались на положении дел и у врачей, и у учителей, и в коммунальной сфере. Начал формироваться кризис в 31 монопромышленном городе. О роли МВФ и консервативном мышлении Решающую роль в проведении реформы сыграли Всемирный банк и Валютный фонд. Поначалу в их инициативе мы видели некий подвох. Мы считали, что, закрыв угольные предприятия, Запад хочет обесточить Россию. Это было, конечно, заблуждением, но консервативные стандарты мышления во многом диктовались сложившейся практикой управления угольной промышленностью. Больше угля — больше развития. Родина всегда требовала больше угля. Чем руководствовались Всемирный банк и Валютный фонд? Я думаю, они стремились прежде всего обеспечить стабильность политической системы, они понимали, что шахтеры — это та сила, которая может снести любой режим и уже доказала это в 1989–1991 годах. Во-вторых, они исходили из необходимости сбалансировать доходы и расходы бюджета. Все-таки ежегодно нужно было отдавать шахтерам по $5 млрд, около 1,4% ВВП. Предстояло сконцентрировать финансовые ресурсы на короткий промежуток времени для проведения реструктуризации. Времени действительно было очень мало. Во Франции, например, на реструктуризацию угольной промышленности ушло 25 лет. А речь шла всего-то о 50 млн т добычи. У нас этого времени не было категорически. Давление шахтерской «охлократии» на правительство продолжалось. Ведь деньги шли из Москвы, соответственно, и вектор недовольства был направлен на Москву. Поэтому реформа должна была децентрализовать недовольство, опустить его до уровня регионов, повысить ответственность шахтеров и руководства объединений за результат. Довольно стучать касками на горбатых мостах, работайте у себя дома. О недовольстве шахтеров и ликвидаци «Росугля» Конечно, мы столкнулись с мощным противостоянием. Для гендиректоров это вообще была очень удобная модель, когда все деньги шли из Москвы. Есть образ врага, есть «Росуголь» — обращайтесь к нему. Они зачастую переправляли шахтерское недовольство на Калининский проспект. Всемирный банк и Валютный фонд предлагали вовсе ликвидировать «Росуголь», что и было впоследствии сделано. Единого оперативного центра управления предприятиями угольной промышленности быть не должно, все объединения должны быть акционированы и приватизированы. Но прежде всего нужно было как можно скорее освободиться от убыточного сектора угледобычи, при этом обеспечив социальную защиту высвобождаемых работников. Господдержку следовало сконцентрировать на инвестиционных программах. Было закрыто 188 шахт и 15 угольных разрезов (добыча упала на 100 млн т), тем самым сокращены издержки угольного производства, обеспечен рост производительности труда и снижение производственного травматизма, осуществлено акционирование всех предприятий. На втором этапе, в 1998–2004 годах, была проведена масштабная приватизация рентабельных шахт и разрезов. На третьем этапе, в 2005–2015 годах, была реализована сбалансированная территориально-отраслевая социально-корпоративная политика с элементами госрегулирования. О снижении травматизма и росте зарплат Что мы получили? Полностью частную, ориентированную на рынок, финансово и социально устойчивую, конкурентоспособную на мировом рынке отрасль. Работать стало безопаснее — травматизм со смертельным исходом снизился в девять раз. В ходе реструктуризации с соблюдением всех социальных мер поддержки было высвобождено до 730 000 человек, в том числе 230 000 рабочих по добыче. До начала реформ в отрасли было занято до миллиона человек, сегодня работает 146 000. У оставшихся работников с 1998 по 2016 год зарплата выросла в 25 раз. Добыча с 1994 по 2016 год увеличилась на 42%. Но самое главное, что обновленная угольная отрасль была полностью ориентирована на экспорт, который вырос в восемь раз. После Австралии и Индонезии Россия является третьем в мире экспортером угля. Производительность труда возросла в пять раз. Отрасль стала прибыльной, консолидированно прибыльной. Добыча угля, несмотря на все кризисы, стабильно увеличивается на 3–4% в год и уже достигла пиковых объемов в эпоху конца СССР — 380–390 млн т в год. А Кузбасс, добыв в 2016 году 227,4 млн т угля, превысил плановые показатели добычи 2020 года, предусмотренные Долгосрочной программой развития угольной промышленности России на период до 2030 года. Только за 1999–2016 годы отчисления в бюджеты всех уровней составили $15,6 млрд. Для сравнения: на реструктуризацию всей отрасли государство затратило $13,2 млрд. Кроме того, за это время угольными предприятиями, уже частными, было направлено $24,5 млрд инвестиций в основной капитал, и сегодня мы получили совершенно обновленные производственные мощности. Угольные компании направили значительные инвестиции в развитие инфраструктурных проектов, в том числе участвуют в строительстве железнодорожных путей, создании портовых угольных терминалов. Угледобыча является основой жизни 1,5 млн человек, населяющих моногорода. Что касается железной дороги, уголь обеспечивает 40% грузооборота и 17% выручки РЖД. Уголь незаменим для обеспечения электроэнергией Сибири и Дальнего Востока. Отрасль успешно переживает кризисы. Если в 2015 году были зафиксированы убытки в 71 млрд рублей, то прибыль до налогообложения 2016 года, по нашей оценке, достигнет 95 млрд рублей. Без преувеличения реструктуризацию угольной промышленности России я бы назвал экономическим феноменом, который следует изучать в профильных вузах. Нужно не говорить о структурной перестройке, а заниматься ею. Мы приступили к реструктуризации угольной промышленности, когда баррель стоил не $57 или $55, а $15,8. Казна была пуста, а общество бурлило. Это был вызов, и мы этот вызов приняли. Прошло уже больше 20 лет. Отрасль на ходу без субсидий и протекционизма. «Практика — критерий истины», — учат классики. В новейшей истории России теперь есть свой, не имеющий аналогов в мировой практике пример экономического успеха. Я горд, что мы это сделали!