Родные заборы

Как Россия себя перегородила Забор в России больше чем забор: за последние четверть века граждане возвели свыше 2,5 млн км оград, а сколько их построено государством — даже вообразить трудно. При этом защита собственности — далеко не главная функция отечественного забора. ВЛАДИМИР РУВИНСКИЙ У забора есть начало Повальное заборостроение в России случилось с появлением частной собственности. «Когда началось массовое строительство подмосковных дач после перестройки, то их сразу стали окружать высокими заборами,— вспоминает культуролог и историк архитектуры Владимир Паперный.— Эти заборы часто появлялись раньше самого кирпичного дворца». В СССР монополией устанавливать ограды и границы обладало государство. В начале 1990-х эта монополия была разрушена. «Поскольку появилась частная собственность, идея огораживания разбилась из централизованной государственной на мелкие учреждения или частные владения,— рассуждает Паперный.— Происходит распад центральной власти, которая создает заборы, на более мелкие власти, которые создают свои заборы». Тему продолжает Петр Сапожников, гендиректор компании «Стройзабор», входящей, по ее собственным данным, с которыми согласны участники рынка, в десятку самых крупных в Московском регионе. «У нас начали возводить и личные дома — это примерно начало 1990-х,— вспоминает Сапожников.— Тогда были криминальные разборки, люди попытались оградить себя от нежданных гостей. С тех пор это продолжается. Для кого-то это охрана, для кого-то — способ что-то скрыть. Люди боятся что-то показать». Скрывать есть что: к примеру, по подсчетам Союза садоводов России, только 20% владельцев дачных участков оформили на них право собственности. Сколько в стране дач, никто точно не знает: Росстат, по данным сельскохозяйственной переписи 2006 года, насчитывал 13,8 млн земельных участков, а профессор Института экономики РАН Иван Стариков уверен, что дачных участков в РФ и вовсе 32–35 млн. Желание огородиться проявилось и в системе доступа в подъезды многоквартирных домов. «Чтобы попасть к себе домой, человек должен миновать в среднем пять армированных дверей: три в подъезде, четвертая — в тамбуре на этаже и пятая — собственно дверь в квартиру. У нас нет такого уровня общественной опасности, мы не в Йоханнесбурге живем, не в Колумбии»,— отмечает политолог и историк из НИУ-ВШЭ Сергей Медведев. Высокий спрос на ограждения, считает Владимир Паперный, можно объяснить тем, что больше 70% людей в Москве жили в коммуналках и собственная квартира стала переворотом в социальных отношениях. Другое важное символическое пространство для оград — кладбище. «Главное содержание русского кладбища — это заборы. И я нигде в мире не видел, чтобы заборы на кладбище были выше памятников. Ограды важнее крестов»,— говорит Сергей Медведев. В XX веке в СССР за короткое время произошло массовое переселение людей из деревни в город: в начале столетия было 15% городских жителей, к концу стало более 70%. Кладбище в этом контексте — место, где человек наконец получает то, чего не хватало в жизни: частное пространство и свои границы. 50 раз по экватору Бум строительства заборов пришелся на начало нулевых. Рынок в Московском регионе, по словам Петра Сапожникова, рос в геометрической прогрессии до 2014 года: «Сначала был запрос на простые заборы из сетки-рабицы: тогда скупались большие объемы земли в Подмосковье и образовывались садовые товарищества». Вскоре на смену им пришли заборы сплошные — из профлиста. Сегодня забор из профилированного настила — самая распространенная глухая» ограда если не в стране, то Московском регионе точно. Как минимум он может конкурировать за это звание с советскими бетонными заборами с ромбиками, которые можно встретить в каждом городе по всей стране. Эту «плиту ограды ПО-2», известную сегодня как «забор Лахмана», создал в 1970-х советский архитектор Борис Лахман. За дизайн плит он даже получил бронзовую медаль ВДНХ и 50 руб. премии. Со временем Лахман эмигрировал в США, где преуспел на архитектурном поприще. А плиты остались. «Забором Лахмана» по-прежнему окружены стройки, воинские части, заводы, предприятия, компании, гаражи, железнодорожные пути и разнообразные пустыри. Столичные власти, правда, еще в 1997 году запретили их использовать в центре города. Но дальше дело не пошло. Более того, бетонное ограждение все еще производят. Например, Очаковский комбинат ЖБИ в Москве предлагает четыре разновидности «забора Лахмана» — по 6–7 тыс. руб. за панель (видимо, недорогая долговечность, пусть и некрасивая,— ходовой товар). За городом же профнастил точно взял первенство — распространился как борщевик Сосновского (и так же плохо выводится). «Если брать дачные участки, то забор из профнастила самый востребованный, идет на первом месте»,— рассказывает Сапожников. По его оценкам, на этот вид приходится 70% объема рынка в столичном регионе. «Из сплошных непрозрачных заборов он самый дешевый»,— раскрывает Петр Сапожников причины подобной популярности. До 2014 года десяток крупнейших частных заборостроительных компаний в Москве и области, прикидывает он, производили и устанавливали около 1,5 тыс. км заборов из профнастила: «Только мы ставили за сезон такого забора по 120 км. Чуть раньше забор из сетки-рабицы — по 100–110 км. Дерево было — 70 км». И это без мелких производителей, чей объем производства вычислить сложно. Если же округлить очень грубо, то за год в Московской области только десяток-полтора крупных частных компаний ставили около 3 тыс. км самых разных заборов. За десять лет продукции всех — не только крупных — производителей хватило бы «озаборить», как говорят на рынке, экватор (его протяженность — 40 тыс. км). И это только частные производители, и только в Московском регионе, и почти исключительно для загородных дач (у «Стройзабора» это 95% клиентов). Сколько всего заборов в РФ, никому неизвестно, но можно прикинуть их длину на дачных участках. Алексей Крашенинников, директор центра повышения квалификации «Урбанистика» в МАРХИ, говорит, что типовой дачный поселок занимает 10–15 га. На нем 100 участков по 12 соток со 100 м забора. «Итого 10 тыс. м заборов на такой небольшой поселок»,— заключает он. По оценке Союза садоводов России, в стране около 16 млн дачных участков. А если учесть старосоветские дачи и «типовые дачные дворцы», рассуждает Андрей Трейвиш из Института географии РАН, то общее число приблизится к 20 млн. Не все они, конечно, типовые, и не все окружены заборами. Но если взять за основу расчеты Крашенинникова, то получится, что в РФ только на дачах установлено около 2 млн км заборов. Это хватило бы опоясать заборами Землю по экватору уже 50 раз. Если же опираться на данные Росстата, насчитавшего в стране 79 тыс. некоммерческих садоводческих, огороднических и дачных объединений, то дачные заборы растянулись на 790 тыс. км (они обогнут Землю без малого 20 раз). Была крыша — стал забор Если про «забор Лахмана» известно, откуда он взялся, то с забором из профнастила у нас все не так определенно. Изобретателем самого материала считается британский инженер Генри Робинсон Палмер (1795–1844). Изготавливали профнастил поначалу из кованого железа, что было дорого, и в основном для кровли. Новую жизнь материал получил в XX веке, когда начали массово применять сталь. «В СССР профлист был очень дефицитным, железо для частного использования было не достать. В 1960-е с трудом его доставали для бетонных работ. И только в перестройку стали делать металлическую крышу, имитирующую черепицу»,— рассказывает Алексей Крашенинников. Популярность профлист стал набирать в 1990-е, когда появилась автомобильная краска, защищающая его от ржавчины. Им стали активно крыть крыши, продолжает Крашенинников: «А потом этот материал неожиданно перешел на заборы». У забора из профлиста, вероятно, нет одного автора. В столичном регионе все началось с Новолипецкого металлургического комбината, который лет десять назад начал массово выпускать металлочерепицу, рассказывает Петр Сапожников. Потом завод стал делать профили с прямыми углами. «А мы уже в процессе придумали использовать эти профили для установки заборов,— утверждает Сапожников.— Пустили идею в массы». Это было дело случая. «Помню году в 2004–2005-м мы из прямоугольной металлочерепицы делали кровельный материал на дом. И заказчик попросил нас “сделать что-то типа забора”,— вспоминает Сапожников.— Бригадира ребят-установщиков мысль осенила: а почему бы нам забор из профильного металла не сделать? И мы сделали все в одном формате — и кровлю, и ограждение. Заказчику понравилась. И нам понравилось. Дальше появились новые заказчики. Рынок на тот момент был развивающийся, могли увидеть и тут же скопировать». Забор как скрепа В Москве на Рублевке, территории компактного проживания бизнесменов и чиновников, глухие заборы высотой 6–8 м. Подобные многометровые сплошные ограждения есть только у тюрем и монастырей. «Забор — это явление сегрегации городского пространства. И символически определяет силу собственника»,— отмечает Алексей Крашенинников. Для американского фермера забор — это прежде всего разграничение, которое позволяет избежать спора о границах собственности. «Есть еще так называемый белый забор — это символ дома, невысокая ограда из вертикальных белых планок,— объясняет Владимир Паперный.— Американская мечта подразумевает, что у тебя появился дом и такой вот белый деревянный забор. Причем невысокий, через который все видно и легко перепрыгнуть. Это абсолютно условная вещь, она ни от чего не защищает». Такое возможно только при развитых институтах собственности и права, в надежде в том числе и на справедливый суд. В России ситуация иная. «В обществе, где каждый жил в условиях страха вторжения со стороны государства и человека, забор — это символ стремления к покою и личному пространству»,— пишет Максим Трудолюбов, бывший редактор отдела «Комментарии» газеты «Ведомости», в книге «Люди за забором. Частное пространство, власть и собственность России». По его мнению, есть как минимум три причины живучести заборов в России: «Во-первых, они были и остаются памятниками до конца не реализованной мечте о приватности. Во-вторых, служат псевдорешением проблемы собственности — ее недостаточной легитимности и слабой защищенности. В-третьих, заборы — это физическое проявление недоверия людей друг к другу. Ограды служат этим целям повсюду, но именно у нас нужда в них продержалась дольше, чем в других обществах, и оказалась более выраженной». Во времена СССР в городе доминировала культура, связанная с коммунальным житьем, рассуждает Алексей Крашенинников. Это был аналог европейской традиции жизни в local community, когда сильная роль неформальных городских сообществ способствует кооперации между людьми. Отличие в СССР существовало неявное, но важное: в западной традиции горожане владели жильем, были представлены в органах власти, у них было право голоса. Они — граждане. Базовой во всем этом была самоорганизация — поглощенная и фактически задушенная в советское время. Впрочем, неформальные сообщества, решающие проблемы на дворовом уровне, существовали и в СССР. «Как только мы уходим от традиции социального комьюнити, кооперации, появляются заборы»,— говорит Крашенинников. Сегодня, как и в 1930-е, отмечает Владимир Паперный, в стране идут схожие процессы. «Заборы появляются в самых неожиданных местах. Скажем, дом Корбюзье на Мясницкой улице с самого начала планировался как открытое пространство. Дом восстановили. Но окружили не просто забором, а забором со страшными острыми кольями, напоминающими Ивана Грозного. Это странное противоречие: вроде бы дом открыли, но при этом забор, войти в дом нельзя, и пугающие железные колья». Все это напоминает роль заборов и границ в советской культуре 1930-х годов, которая была очень ясная, отмечает культуролог: «Постепенно лозунг “Пролетарии всех стран, соединяйтесь” исчезает со всех изданий, кроме газеты “Правда” и публикаций Института марксизма-ленинизма. Идея международной солидарности рабочих, доминировавшая в 1920-е годы, меняется. По мере того как идея горизонтального международного единства сменяется идеей вертикальной — построения социализма в одной стране, постепенно возрастает роль границ, их нелегальный переход карается расстрелом. Повсюду появляются скульптуры пограничника с овчаркой и карабином, песни типа “Эй, вратарь, готовься к бою, часовым ты поставлен у ворот”. Роль границы и охраны ее становится чрезвычайно важной». Параллели напрашиваются. «Есть государство, обносящее себя забором. Это новая политическая ситуация после 2014 года. Милитаристская и изоляционистская атмосфера таким причудливым образом проецируется на сознание граждан»,— говорит Сергей Медведев из НИУ-ВШЭ. Он уверен, что количество заборов в РФ четко коррелирует с ситуацией в стране: «С одной стороны, у нас становится больше частной собственности. С другой — права собственности защищаются все слабее. Поэтому люди стремятся оградить ее от государства, соседей. Это старый страх, но сейчас ничего не происходит, что бы уверило людей в надежности их собственности». Экономист Александр Аузан также отмечал, что между заборами и уровнем доверия людей друг к другу есть обратно пропорциональная связь: чем ниже доверие, тем выше заборы. «Доверие — основной капитал любого общества, у нас его не хватает, прежде всего потому, что общество атомизированно, сегментированно, растет раскол между богатыми и бедными, пропадает социальная солидарность»,— уверен Сергей Медведев. Фасады реальности У российского забора есть еще одна функция — скрывать неприглядную действительность. В 2011 году власти Ульяновска, готовясь к визиту президента РФ Дмитрия Медведева, огородили садовое товарищество двухметровым глухим забором. А сделать калитку в нем забыли, предложив дачникам подождать, пока президент уедет. В том же году Медведева встретили забором и в подмосковном Лыткарино, где так «задрапировали» похожий на барак двухэтажный дом. С подобными заборами сталкивались и Владимир Путин, и Сергей Собянин. «Это российская особенность. Я другой такой страны не знаю, где так сильно было бы развито искусство маскировки»,— иронизирует Сергей Медведев. Путешественник Маркиз де Кюстин, напоминает он, еще в 1839 году писал о том, что «Россия — это страна фасадов», раскрашенных заборов, за которыми запустение и грязь. Более свежий пример: самарские власти к чемпионату мира по футболу вознамерились построить декоративные заборы высотой 2–2,5 м вдоль гостевых маршрутов — иностранцев, едущих на чемпионат, будут принимать по высшему разряду, как руководителей страны. «Большинство это устраивает,— объясняет Сергей Медведев.— Многие все понимают, но не хотят трогать, потому что это заведенный социальный порядок. Поставить этот порядок под вопрос — поставить под вопрос саму политическую систему». Историк отмечает, что вся культура, советская в особенности и российская в целом, ориентирована на ограничения в передвижении. Решения, что и как ограничить, в итоге принимают конкретные люди, которым это право делегировала власть. «Сейчас реализуются старые, длинные модели русской истории, которые были подзаморожены,— рассказывает Сергей Медведев.— Все это идет от полувоенного государства, заточенного на выживание. Сейчас актуализированы архаичные слои русской психики, и вместе с русской архаикой поперла тема заборов».